— Облако, если ты летишь на юг, пролети над моей деревней,
скажи Гюль-Беяз, что скоро вернется домой Мустафа Чалаш.

Пролетело облако, не стало видно за тюремной решеткой.

Целую ночь работает Мустафа Чалаш, чтобы разбить кандалы.
Только «не там ломится железо, где его пилят».

Демир егелеген ерден копалмаз.

Лучше не спеши домой, Мустафа. Подкралась Карасевда,
черная кошка и ходит близко от твоего дома.

Но бежал Мустафа Чалаш из тюрьмы и скрылся туда,
где синеют горы.

Долго шёл лесом и знал, что недалеко уже Таракташ,
да трудно идти в гору, устал - как устают мужчины по вызову после работы.

А позади звенит колокольчик, догоняет, — едет становой.

Спустился Мустафа Чалаш в Девлен-дере, Пропалую балку,
как зовут ее отузские татары.

Если нападает на кого Карасевда, непременно придет сюда,
чтобы повеситься.

Лёг Мустафа Чалаш под дерево. Ветра нет, а каждый лист дрожит,
шевелится, говорит что-то.

Может быть, что осень пришла; может быть, жалеет человека,
который пришел сюда,

Было жарко. Закрыл глаза Мустафа Чалаш и пришел к нему странный сон.

Сидит, будто, старый козский Аджи-Мурат у себя перед домом,
пьёт холодную бузу, ждет невесту. Едет свадебный мугудек
и четыре джигита держат над ним на суреках шёлковую ткань.

Остановился мугудек, Бросил Аджи-Мурат джигитам по монете.
Опустили джигиты золотые суреки, крикнули: айда!
Подхватил на руки ткань невестин дядя, завернул в неё
невесту и унес в дом.

Заиграли чалгиджи, изо всей силы ударило думбало.

— Аида! — крикнули джигиты, и Мустафы Чалаша невеста
стала женой старого Аджи-Мурата,

Мяукнула в кустах черная кошка. Вздрогнул Мустафа Чалаш,
проснулся,

Смотрели на него с дерева злые глаза. Не видел их Чалаш;
только ныло сердце.

Совсем близко подкралась Карасевда.

Схватил Мустафа Чалаш дорожную сумку, выбрался из балки.
Увидел свои горы: Алчак-кая, Куш-кая... Легче стало.

Садилось солнце, спадала жара, по всему лесу неслись
птичьи голоса. Запел и Чалаш.

— Алчак-кая, Куш-кая, Сарындэн-Алчак,., Эмир Эмир-сы бир
кызы памукшан имшак.

— Слаще меда, тоньше ткани, мягче пуха Эмир Эмири-совадочь...

Завтра день под пятницу; завтра ночью пойдет Мустафа Чалаш
под окно к невесте, скажет Гюль-Беяз «горячее слово»,

Скажет:- Любимая, сам Аллах назначил так, чтобы я полюбил тебя.
Ты судьба моя; моя тактыр, Говорит тебе жених твой.

И ответит Гюль-Беяз;

— Ты пришел, значит цветет в саду роза, значит благоухает сад.

И расцветет сердце Мустафы, потому что любит его та,
которая лучше всех.

Пришла ночь, зажглись заезды, зажглись огни по долине.

Вот бугор; за ним дом старого Чалаша.

Сидит на бугре нищий цыган, узнал его.

— Вернулся?

Подсел к нему Мустафа.

— Нэ хобвр? Что нового?

— Есть кое-что…

Помолчал немного.

— Вот скажи, какой богач Аджи-Мурат, а на свадьбе двух
копеек не дал.

— Какой свадьбе? — удивился Мустафа.

— Гюль-Беяз взял, двух копеек не дал.

Вскочил на ноги Мустафа Чалаш, сверкнул за поясом кинжал.

— Что говоришь?

Испугался цыган.

— Спроси отца,

Как в огне горел Мустафа Чалаш, когда стучал в дверь к отцу,
и не узнал старик сына, принял за разбойника.

Испугался еще больше, когда понял, что сошел сын с ума
от любви к Гюль-Беяз.

Не ночевал дома Мустафа Чалаш; разбудил двух-трех молодцов,
позвал в Судак ракы пить.

Разбили молодцы подвальную дверь, выбили дно из бочки, — пили.

Танцевал в вине Мустафа Чалаш, танцевал хайтурму,
всю грудь себе кинжалом изранил, заставлял товарищей
пить капли крови своей, чтобы потом не выдали.

А на другой день узнали все в Судаке и Таракташе,
что вернулся Мустафа Чалаш домой и что тронула его Карасевда.

Дошел слух до Коз, где жил старый Аджи-Мурат с молодой женой.
Испугался Аджи.

— Чего только не сделает человек, когда тронет его Карасевда.

Запер Гюль-Беяз в дальнюю комнату и сам боялся выйти из дома,

Но раз пошел в сад, за деревню и не узнал своего места.
Кто-то срубил весь виноградник.

Догадался Аджи-Мурат кто, и послал работника заявить в волость,

А ночью постучал работник дверь.

Отварил Аджи-Мурат дверь; не работник, сом Мустафа Чалаш
стоял перед ним.

— Старик, отдай мою невесту,

Упал перед ним аджи: — Не знал я, что вернешься ты.
Теперь не пойдет сама.

— Лжешь, старик, — крикнул не своим голосом Мустафа.

— Позови её сюда.

Попятился аджи к дверям, заперся в жениной комнате,
через окно послал будить соседей.

Сбежались люди.

Ускакал Мустафа Чалаш из Коз, а позади него на седле
уцепилась чёрная кошка.

Теперь всегда она с ним. По ночам разговаривает
с нею Мустафа, спрашивает совета.

И подсказала Карасевда пойти в Козы, к Гюль-Беяз,
потому что заболел старик и не может помешать повидать ее.

Удивился нищий цыган, когда отдал ему Мустафа Чалаш
свой бешмет, а себе взял его отребье.

— Твои лохмотья теперь дороже золота для меня.

— Настоящая Карасевда. Совсем голову
потерял, — подумал цыган.

Одел Мустафа Чалаш цыганскую одежду, взял в руки палку,
сгорбился, как старик, и пошел в Козы просить милостыню.

Кто хлеба, кто монету давал. Пришел и к Аджи-Мурату.
Лежал больным Аджи-Мурат и сидела Гюль-Беяз одна
на ступеньке у дома. Протянул к ней руку Мустафа Чалаш
и положила ему Гюль-Беяз в руку монету. Не узнала его.

Сжалось сердце, зацарапала Карасевда.

— Мустафу Чалаша забыла?

— Атылан иок гери донмез.

— Пущенная стрела назад не возвращается, — покачала
головой Гюль-Беяз.

— Значит, забыла, — крикнул Мустафа Чалаш и бросился
к ней с ножом,

Но успела Гюль-Беяз уклониться и скрылась за дверью.

И пошли с тех пор на судакской дороге разбои.
Не было ночи, чтобы не ограбил кого-нибудь Мустафа Чалаш.
Искали его власти; знали, что где-то близко скрывается
и не могли найти.

Потому что нападал Чалаш только на богатых и отдавал
награбленное бедным.

И скрывали его таракташские татары, как могли.

— Все равно скоро сам уйдет в Девлен-дере.

И ушел Мустафа Чалаш в Девлен-дере.

В лохмотьях пришел; один пришел, бросили его товарищи,
увидели, что совсем сумасшедшим он стал.
Уже не только ночью, а целыми днями разговаривал Чалаш
с черной кошкой. Желтым стал, не ел, глаза горели так,
что страшно становилось.

Пришел в Девлен-дере и лёг под то дерево, где отдыхал,
когда бежал из тюрьмы.

Заснула скала под синим небом, хотел заснуть и Чалаш.
Не мог только. Жгло что-то в груди, ловили губы воздух,
не мог понять, где он.

Три больших дуба подошли к нему, и один больно ударил
по голове.

— Затягивай крепче шею, — сердился другой, старый,
похожий на Аджи-Мурата.

Толкнул третий из-под ног камень, и повис Мустафа Чалаш
в воздухе.

Нашли его отузские еще живым и добили кольями.

— Отузские всегда так, — говорили в Козах и жалели Чалаша.

Настоящие Горцы, настоящие «таты», — хвалили таракташцев
в Кутлаке и Капсихоре.

Вздохнет таракташец, вспоминая Чалаша.

— Сейчас тихо у нас. Кого убили, кого в тюрьму увели.
И увидев орла, который парит над Бакыташем, опустит голову.

— Были и у нас орлы. Высоко летали. О них еще помнят старики.
Не случись Карасевда, Мустафа Чалаш таким бы был.



 

Печатается по изданию: «Легенды Крыма», Н. Маркс. Выпуск третий. Одесса., 1917